КОГДА ОЛЕНЬ СБРОСИЛ В ВОДУ РОГА

Автор: Светлана Гончарова

КОГДА ОЛЕНЬ СБРОСИЛ В ВОДУ РОГА

— НУ, ДЕВОНЬКА, собирайся, завтра домой тебя провожу. Пора уж. Видишь, все разъехались, гулять тебе не с кем. Купаться уже нельзя — олень рога в воду сбросил. Чего тебе тут делать, давай­ко, домой налажайся.
Тетя Маня принесла из чулана мою дорожную сумку и стала укладывать вещи.
Лето действительно шло к концу. По утрам, хоть и солнечным пока, стало холодно, пруд, раньше теплый и мутный от беспрерывного в нем бултыханья, теперь сделался прозрачным и тихим, даже чужим каким­то. Птицы в заросшем овраге смолкли, земляничная поляна только дразнила красненькими пятнышками — наклонишься, а там листик, ни одной ягодки. И сама деревня стихла, и все вокруг нее замерло, словно готовилось к чему¬то.
Ну, почему все хорошее так быстро кончается! Какое веселое было лето. Все съехались, будто сговорились. В большом, пятистенном тети Манином доме все кровати, в комнатах, в чулане, были заняты. Да только у тети Мани разве. Полдеревни родни, и в каждом доме — студенты, отпускники. Как выйдут все на луга, бригадир винтом носится, не успевает распоряжения отдавать — вот это колхоз, так колхоз, всегда бы так. Кто косит, кто гребет, кто подгребает.
—    Любка! Слышь, чего говорю! Ползуниху седни пойдем собирать?
—    А сбегай на родник, водички принеси!..
—    Да чего не сбегать­то. Я сбегаю. Вчера бегал, третьего дни... А ползуниху­то, говорю, пойдем собирать?
—    Люб, а Люб, что за ползуниха?
—    Иди вон, у Саньки спроси.
—    Сань, дак что за ползуниха­то? Ягоды, что ли, такие?
—    Ягоды, ягоды, Светка. Иди, Любка тебе расскажет.
Что за ползуниха такая, никто не говорил, а только смеялись и в конце концов засылали куда¬нибудь, то за водой, то узелки с едой поднести поближе к копне, где все собирались обедать.
Жарко, в речку хочется, а нельзя, стыдно, все работают, и ты греби, давай, для чего тебе грабли дадены. Едва дождешься, пока кто­нибудь догадается: «А не искупнуться ли нам, братцы?»
—    Искупнуться, искупнуться! — громче всех кричу я и, скинув сандалии, несусь босиком по колючей стерне к речке. Молодежь устремляется следом. А кто не хочет — все равно столкнут, в чем есть, в воду. Глупые эти тетки — как это не хотеть искупаться в такую жару.
Вечером начиналось самое главное. Не сразу, не сразу. Если кто думает, что с лугов да прямо в клуб, то напрасно. Дома еще столько дел. И, наскоро чего¬нибудь похлебав, мои сестры начинали в шесть рук справлять домашние дела. Осырок за домом — не окинешь взглядом, его надо полить. До песка воду в колодце вычерпывали, пока все грядки зальют. Овечек загнать, кур накормить, корову подоить, муки для квашенки насеять, картошки намыть...
Потом все бежали на пруд окунуться и дальше дом на какое­то время замирал, охраняя девичье священнодействие. Они доставали свои коробочки и принимались наводить марафет. Мне краситься не давали, и я слонялась от одной к другой, не в силах переждать эти последние минуты. И мажутся, и мажутся. Но тут уж приходилось молчать. Спасибо, хоть с собой брали.
—    Алле­оп! Их­ха! — с победным кличем возникал в дверях Санька, и девки, взвизгнув, прятались от него, кто за печку, кто за шкаф. Дальнейшие сборы проходили в суматохе и шуме, зато я всем сразу становилась нужна — подержать, прикрыть, проследить за Санькой, чтобы не подглядывал.
Наконец, вся эта компания шла в клуб, в Старую Рутку, три километра пешком. Я вприпрыжку бежала рядом, уносилась вперед в нетерпении, а они будто и не спешили никуда.
—    Ну, ведь и бойка! — говорили сестры. — Поглядеть бы, что из тебя дальше будет. Сань, гляди, какая невеста растет, пока в армии служишь, как раз и вырастет.
—    А что, — подхватывал Санька, — и ничего так невеста. Эй, невеста, иди, в карман посажу! Донесу до клуба.
Я вспыхивала, обижалась и дальше шла молча поодаль, сколько ни звали.
В клубе, пока мы добирались, уже были сдвинуты после кино все ряды к задней стене, и заведующий налаживал радиолу. Начинались танцы. Сестер быстро разбирали, мне же пары, конечно, не было. Ну, и чего ради надо было тащиться за три километра в этот клуб? Сидеть одной на скамейке и глядеть, как люди танцуют? Или мешаться у них под ногами, когда выйдут прохладиться на улицу. Ну, а уж это и совсем нехорошо — зачем подсаживаться к Любке, когда у них с Санькой серьезный разговор и отослать им тебя некуда. Наверно, нехорошо, согласна. Ну, так что же, надо было остаться в пустом чулане, одной в пологу и ждать до рассвета, пока они придут?
Нет, ни за какие блага не пропустила бы я ни одни танцы. Думаете, там просто танцевали, и все? Вон, Валентина сидит одна в уголке, а Володька не столько в клубе, сколько на крыльце, все курит. Поругались опять. Значит, все будут их мирить. Танюха сохнет который месяц по практиканту из города, а ему хоть бы что. Значит, их опять будут «сводить». Танцы — это что. Это надо ждать, пока пригласят, или «белого» вальса дожидаться. А для скрепления любви есть другой, самый верный способ. Ремешки. Не знаете, что такое ремешки? Сейчас я вам разъясню. Вот завклубом выключает радиолу, ставит посреди зала стул и кладет на него ремень. Кто¬должен начать, то есть, выходит, например, парень, берет ремень и легонько хлопает им девку. И бежит к стулу — надо успеть его положить и сесть на место. Той ничего не остается делать, как хлестануть того, кто больше нравится. И опять быстренько положить ремень на место. Так они и бегают по залу, хлещут один другого. Рано или поздно ремень в суматохе падает на пол, и тогда последняя пара, кого застал этот случай, отправляется «на мороз» под общее улюлюканье. Кажется, ну что за игра — взрослые люди, а носятся с ремнем и колошматят друг друга. Да ведь не так все просто. Ремень, он вроде нечаянно, но упадет именно после того, как Володька хлестанул Валентину. И вот они идут на улицу, для приличия — в ссоре же! — отворачиваясь друг от друга. Пусть посидят там, «на морозе», пока кто другой не уронит ремешок. А это бывает порой очень не скоро. Вот и пусть­ка поговорят, выяснят отношения. Допускается и другой вариант. Это когда кому¬то надо помочь поближе познакомиться. Тогда берут ремень, хлещут сначала одного, а потом другого и бросают на середину зала ремень¬сводник. И пара волей­неволей уединяется на темном крылечке.
Эх, сколько любовей витало в маленьком тесном зальце деревянного клуба! Весь воздух там пропитан был любовью, и сердце мое замирало в невольном ожидании чего¬то на каждых танцах. Однажды и меня хлестанули ремнем, и бросили его об пол. Я и не разглядела толком, кто это был, когда шла, не помня себя, «на мороз» под обший смех. Дверь за нами закрылась и я, вся дрожа, ухватилась за шаткие перильца. Что там делают, на этом морозе? Парень закурил, сел на ступеньки и, немного помолчав, спросил:
—    Эта Зоя — сестра, что ли, твоя?
—    Двоюродная, — пролепетала я шепотом.
—    Она учится где­то?
—    В медучилище, — протянула я, смекая, в чем дело.
—    А она с этим Пашкой­то гуляет или просто так?
—    Да ничего не гуляет, на танцах только, когда пригласит.
—    Она уезжает­то не скоро, не знаешь?
—    В августе поедет в город.
—    Ты вот что... На тебе шоколадку. Бери, бери. И вот еще записку — ей отдай.
Вот так. А ты чего подумала, когда тебя выхлестнули? Дурочка ты, дурочка. Сама вместо ремня оказалась. Слава Богу, тут дверь отворилась и на улицу выплеснулся гогот зала — новая пара отправлялась «на мороз»...
Короче говоря, чужие любови клубами витали над моей головой и сводили ее с ума. И все Саньки, Пашки, Володьки слились в один¬единственный образ, заполнивший все мое существо тайным ожиданием. Ну, когда же, когда?..
Хоть бы кто­нибудь шепнул мне: «Не торопись, не страдай, что текут годочки, как тихая река, еще пожалеешь о них, когда понесутся вскачь, один за другим, считать не поспеешь...» Да кому могло прийти в голову, что на уме у этого маленького почтальона, трепетно сжимающего чужую записку в кармашке... И могла ли я кому¬то рассказать про свои тайные мечты — смеху­то было бы.
Ну вот, лето кончалось, все разъехались, деревня стихла. Олень сбросил в воду рога. Тетя Маня собирала мои вещички.
Наутро мы мы с ней тронулись в путь. Надо было пройти километров двенадцать по полям сначала одной области, потом другой, заночевать в ближайшей деревне, а уж оттуда рано утром на почтовой машине в райцентр.
—    Ну, давай, я уж обратно пойду. Дорогу дальше знаешь, иди с Богом.
И я пошла по узкой тропинке меж спелых хлебов. И хорошо — никто не мешал мне думать, о чем хочу. А о чем я хочу? Ну, конечно, о том, как приеду однажды в деревню — взрослая девушка, высокая и красивая. Как войду в клуб, в белом платье и с прической. А там Санька уже из армии вернулся. Ну, это я еще посмотрю на этого Саньку. Держи свой карман шире.
Все с этими же мыслями я садилась на следующее утро в почтовую машину, крытую брезентом. Внутри был полумрак, и я не сразу разглядела попутчика. В углу на скамейке сидел худенький беловолосый мальчишка. В класс седьмой, наверное, пойдет, подумала я, мельком его оглядев. Белобрысый какой­то и смотрит сердито, исподлобья. Больно ты мне нужен. Собранный из Саньки, Пашки и Володьки, трепетный образ моей будущей любви, уж конечно, не умещался в этой щуплой фигурке с белесой головой и злыми глазами. Я села в другой угол и приготовилась мечтать всю длинную дорогу.
Машина тронулась, посылки на полу вздрогнули и заплясали. Из­под скамейки выкатилось пустое ведро и заподпрыгивало вокруг них, как петух вокруг несушек. В пляс пустились какие­то железяки на полу, и все это дребезжало, грохотало в неровном бешеном ритме. Да, тут, пожалуй, помечтаешь!
Вдруг фургон тряхнуло так, что мы с белобрысым подлетели вверх и приземлились рядом на скамейке, столкнувшись плечами. Сердце мое ухнуло куда-то вниз и теплая волна ударила в голову. Машину тряхнуло еще раз, и мы опять разлетелись по своим углам. Я не поняла, что произошло. Ну, стукнулись, так не больно совсем. А почему в висках такие колотушки? Сотряслось, что ли?
Следующая ухабина опять сблизила нас, но уже не так резко. И вдруг мне показалось, что я вроде бы даже хочу, чтобы машину тряхнуло посильнее. В то же время что­то подсказывало мне, что хотеть этого нельзя и даже стыдно. От духоты и волнения щекам моим стало жарко. «Стыдно, стыдно, стыдно...» — пульсировало в голове, а тело все напряглось в ожидании. Только бы не загреметь от очередного толчка куда¬нибудь в противоположный угол, где в бешеной пляске зашлись железяки с ведром. Я бы ни за что не призналась, что помогаю самой себе лететь к середине скамейки, но это, увы, было так.
И он, и я сидели, ухватившись руками за сиденье, от толчков на колдобинах нас подбрасывало вверх, и руки наши с каждым разом становились все ближе. Вот его мизинец в нескольких сантиметрах от моего, еще удар, и мизинцы наши касаются друг друга, и опять горячая волна обдает меня с головы до ног.
Очередная ухабина бросает нас в разные стороны, и тут же начинается медленное сближение, и толчок за толчком несет нас не куда¬нибудь, а на середину скамейки.
Наверное, все органы чувств сосредоточились в этот момент в двух горячих ладошках, безудержно стремящихся друг к другу. Наши пальцы были словно оголенные провода, которые, повинуясь неведомой стихии, то и дело касались друг друга и высекали опасную искру. Все остальное перестало и чувствовать, и соображать.
Слабый солнечный лучик проникал скозь мутное стеклышко в брезентовом покрытии, и позолоченные им пылинки плясали в воздухе, похожие на искры ритуального костра. Гремели посылки с ведром, но бубен моего сердца перекрывал всю эту какофонию. За его гулкими ударами едва слышно было и шуршание стыдливого прибоя в висках: «Нельзя, нельзя, нельзя...»
Все Саньки, вместе взятые, давно померкли в моей памяти, и одного только мне хотелось — ехать и ехать в этом фургоне, как можно дольше.
Я не заметила, как машину перестало трясти — видно, выехали на райцентровскую дорогу. Грохот плавно перешел в мерное дребезжанье. И вдруг я почувствовала, что мы уже не прыгаем, а сидим рядышком, и пальцы наши — сплетены, спаяны, как провода горячей искрой. В то же мгновенье, видно, очнулся и он, потому что рука его дрогнула, и мы испуганно отпрянули друг от друга.
Машина остановилась возле почты. Мальчишка метнулся к двери и исчез.
Я тоже спустилась на землю по лесенке. Солнечный день ослепил после полумрака в фургоне. Мальчишки и след простыл.
—    Ой, смотрите, кто приехал! Какая загорелая!
Откуда­то взялись девчонки. Я смотрела на них и никак не могла прийти в себя.
—    Укачало, что ли? Пойдем искупнемся, мы как раз на озеро собрались.
—    Какое озеро, вы что. Олень уже рога сбросил...
—    Точно, укачало. Пойдем, окунешься, все пройдет.
Глупые, думала я, чего пройдет­то?..
* * *
Много времени спустя, когда годы уже неслись вскачь, к нам в контору пришел человек. Мы обговорили какие­то дела, и ему надо было уже уходить, а он все стоял и не шел.
—    Извините, — наконец сказал он. — Мне кажется, я где­то вас уже видел. Вы извините, это вовсе не предлог, нет, я ничего не имею... Но где же мы с вами могли встречаться? Я сам ничего не понимаю, но, знаете, у меня по рукам какой­то ток идет, будто даже не я сам, а они чего¬то помнят.
Мы перебрали все возможные места, но ничего так и не вспомнили.
—    Ну, извините, — сказал он и ушел.
Мальчонка, белобрысенький!.. Это ты, что ли, был?..